Чувствую, что не писал давно, так давно, что и не упомнишь. Писать о старом не стоит, да и нечего. Начну поэтому сразу с 21-го февраля, с того события, известия о котором уже появились, наверное, в газетах. Этот день, 21 февраля, был днем перемирия между нашими и венгерцами, находящимися против нас.

Офицер с артиллерийского наблюдательного пункта, находящегося в полуверсте от нас, приходит к нам и рассказывает о том, что произошло только что на его глазах: из австрийских окопов вышли трое с белым флагом и направились в нашу сторону. Спустя некоторое время навстречу им вышли трое из наших окопов, тоже с белым флагом. Встретились на середине расстояния между их и нашими окопами, откозыряли друг другу; австрийцы вручили какой-то пакет, и разошлись. На наблюдательном пункте есть подзорная труба, так что видно, как на ладони.

Спустя некоторое время, немного дальше по фронту повторяется та же история, с той лишь разницей, что австрийцы идут к нам. Они, оказывается, изъявили желание вести какие-то переговоры, и их с завязанными глазами повели в наш штаб. Было заключено перемирие, и солдаты свободно разгуливали на верху окопов, на виду у неприятеля. С того момен­та, как они вышли с флагом, ни с их, ни с нашей стороны не было произведено ни одного выстрела и не пущено ни одного снаряда.

Вот в это время трое из нашей ле­тучки — сестра Шишмарева, мой приятель, студент Вознесенский, и я — собрались идти в окопы. Мы понесли солдатам и офицерам га­зеты и журналы, а также белые халаты для разведчиков, которые просили нас принести раньше. Кроме того, пошли справиться, нет ли раненых и, если они есть, переправить их к нам, в нашу летучку, в 1/2 верстах оттуда. Накануне в окопах этой самой роты был с некоторыми товарищами писатель Тан, гостивший в нашей летучке, который раскопал там интересные типы прапорщиков из солдат.

Мы, конечно, не пошли бы в окопы днем без особенной нужды, да еще с сестрой, так как днем легко могут заметить, если бы не перемирие и не удачное расположение окопов. Удачное же расположение состояло в том, что окопы расположены как раз на опушке леса, так что, выйдя из леса, сразу попадаешь в окопы, не будучи замечен неприятелем.

И действительно, все пошло как по писаному. Мы зашли в землянку ротного командира, где, помимо него, застали еще двух прапорщиков из солдат, о которых я говорил выше. Нас благодарили за газеты, угощали чаем, показывали панцирь Чемерзина, говорили, что завтра с утра под обстрел неприятеля хотят выставить чучело, надев на него для пробы этот панцирь. Затем пошли по окопам.

Шли, вернее, не по окопам, так как ям копать здесь нельзя — болотистая почва и на 1/4 аршина в глубину вода. А окопы заменяет бруствер, — стена, сложенная из земли и дерна и укрепленная кольями. В ней и устроены бойницы. Такой тип окопов, конечно, очень неудобен и потому встречается очень редко, толь­ко в случаях крайней необходимости, когда иначе устроиться нельзя. За стеной стоят невысокие землянки, опять таки, не вырытые в земле, а построенные на ней с помощью жердей и дерна.

И вот мы стали около одной из таких землянок. Дело было в 4 ч. дня 21 февраля. Потом оказалось, что накануне ровно в это время австрийцы начали обстреливать именно это место и выпустили по нему около 70 снарядов. Но тогда никто не предупредил нас об этом, хотя с нами было 3 офицера, да никто и не ожидал от австрийцев такого ко­варства, что они станут стрелять во время перемирия, когда их парламентеры ведут пере­говоры в нашем штабе.

И вдруг далекий выстрел и характерное жужжание приближающегося к нам снаряда. Человеку непосвященному, никогда не испыты­вавшему ощущения ожидания снаряда, летящего на тебя, жужжание это, как ни старайся, никак не передашь и ни с чем его не сравнишь. Но зато, если вы с ним хорошо познакомились, то уже всякий звук напоминает вам это жужжание. И спустя день по приезде в Варшаву меня заставлял еще настораживаться звук дребезжащей пролетки.

Но возвращаюсь к теме: мы все услышали жужжание летящего на нас снаряда. Ощущение не новое, но на сей раз оно до того было неожиданными что никто не догадался и не успел крикнуть другим, чтобы падали, ни лечь сам. Не было чувства страха, было чувство удивления, недоумения, но, главное, беспомощности. Мы ожидали его стоя, как прикованные к месту.

Оглушительный разрыв, я на мгновение как будто ничего не вижу перед собой, но не надолго, и в это время чувствую, как по мое­му левому виску настойчиво и безумно скоро стучать острым молоточком. Это продолжается мгновение. Затем все снова приходит в норму. Мой взгляд случайно падает на правую руку на ней нисколько дыр, хотя боли я никакой не чувствую. Оборачиваюсь дальше, вижу, — лежит сестра.

«Она испугалась, и потому упала!» проносится мгновенно в сознании, до того невозможно даже представить себе, чтобы произошло что-нибудь серьезное. А происшедшее со мной лич­но только подтверждает еще комичность и смешную сторону инцидента.

Подбегаю к ней, — у нее отнялись ноги. Осматриваю, — ни дыры на платье, ни крови не видно.
«Нервное потрясение», думаю я.

И мы с солдатом тащим ее в землянку. В это время второе жужжание, второй разрыв, но уже не в воздухе, а на земле, — позади нас, т. е. уже не шрапнель, а граната, — снаряд, поставленный на удар. Вспоминая потом об этом, я догадался, почему австрийцы пускают снаряды именно в такой последователь­ности: шрапнель застает врасплох и осыпает сверху свинцовым дождем ничего не ожидающих солдат, а затем, когда, они знают, солдаты уже спрятались, поукрывались, и шрап­нелью их не пронять, — они начинают щупать их в самых окопах гранатой. И вот летит второй снаряд, третий, а у меня такое настроение, как будто хочется крикнуть им:
«Ага! Что? взяли?»

Но сестра начинает стонать, жалуется на общую боль в спине и груди, на то, что отнялись ноги. Снова детально осматриваю ее и ничего не нахожу. У меня отлегает от серд­ца, и я вспоминаю: «А что же сталось с другими?»

Выхожу из землянки, — никого не видно. Спрашиваю. Солдаты из другой землянки отвечают, что ранило ротного в руку и «ваше­го одного». И тогда лишь замечаю, как вдали ковыляет бедняга Вознесенский.
«Ну, решаю, раз сам ковыляет, значит, не так уж опасная рана в ногу!»

В это время слышу стон, исходящий откуда-то из-под земли. Меня зовут:
— Ваше благородие, а, ваше благородие!

Оборачиваюсь. Из маленького, незаметного окопчика, вырытого под бруствером, с небольшим выходом, показывается сначала голова и плечи, а затем выползает и весь солдатъ.
— Ранен я, ваше благородие!

Я скидываю с себя шинель, которая, кстати сказать, только мешала мне до сих пор, и мы с солдатиком, сопровождающим меня, укладываем его на шинель и раздеваем. Рана в живот. Достаю индивидуальный пакет (в этот раз, как на грех, нет с собой перевязочного материала) и начинаю перевязывать.

Снова свист, как раз над головой, и разрыв в близости, которую определять не стану, но, во всяком случае, в довольно неприятной близости. Все мы трое, насколько мож­но, плотнее прижались к брустверу. Как кро­ты при приближающейся опасности скрылись моментально высунувшиеся из дыр в земле под бруствером солдатские физиономии. Слов­но ветром их сдуло…

Летящие на землю сучья, столб земли и дыма — все перемешалось въ общую кашу… И снова тишина, снова все оживает, начинает кряхтеть и охать. Снова появляются в окнах под бру­ствером любопытные солдатские физиономии. Я кончаю перевязку. Мой раненый торопит меня:
— Поскорей бы, ваше благородие, я тут вот в окопчик уползу!
— Нельзя тебе в окоп! Твое спасение в том, чтобы как можно меньше двигаться! Вот подожди, пока принесут из резерва носилки!..
— Нет, уж вы дозвольте, ваше благородие я как-нибудь, осторожно, ползком! Тут недалечко.
Последний «аргумент без слов», пролетающий снова над нашими головами, заставляет меня согласиться с его доводами, и я отпускаю его в «окопчик». Он быстро направляется к нему, извиваясь на здоровом боку. А оттуда, из окопа, уже десятки рук тянутся к нему, чтобы принять «беднягу Антона»…

Прошу сходить в резервные окопы за носилками, а сам иду в землянку к сестре. Там дела еще хуже. И теперь она жалуется уже на определенную боль в левом плече. Осматриваю тщательно эту область и на этот раз нахожу, прикрытую до этого косынкой, маленькую дырку в фуфайке с небольшим ободком крови вокруг.
Начинаю понимать все…

Перевязка сделана, и мы с солдатом из землянки, славным, добродушным парнем, готовым, кажется, душу положить за сестрицу, идем за водой к «колодцу», так как она просить пить. «Колодец» находится совсем близко и представляет собой не что иное, как ямку в 1/2 — 1/4 арш. глубины, полную, чистейшей холодной воды.

Набираем воды в кружку, возвращаемся и видим: по тропинке вдоль стены бежит на четвереньках солдатик, бежит со скоростью, которой мог бы позавидовать любой пассажирский поезд. Поднимется и побежит по настоя­щему, но согнувшись в три погибели, — где сте­на повыше, — а в низких местах падает и снова «шпарит» дальше по способу четвероногого хождения. Картина комичная, но теперь, конечно, не до смеху.

Добежал, поднялся и рапортует:
— Ротный велел нести сестрицу к нему в землянку!

Мы и сами знаем, что надо нести, но вопрос в том, как и где нести. Вдоль окопов нельзя, так как есть опасные, открытые места, где переползет солдат, но не переберут­ся незамеченными двое человек с тяжелыми носилками. Остается один путь — от окопов прямо в лес, по снегу, через кочки и кана­вы, а также и через вырытые упавшими толь­ко что снарядами ямы. Опасно, но еще опаснее оставлять раненых здесь, где каждую минуту снаряд может угодить в землянку и разнес­ти ее в дребезги со всем содержимым. А главное, — опасен только первый участок пути. Там же, дальше, в лесу, находится какой-то заброшенный ход сообщения. Весь вопрос теперь в том, насколько далеко находится этот ход сообщения и насколько он сам представляет собой надежное прикрытие. К счастью, огонь в это время стихает и пред­ставляется возможность произвести «разведку».

Добегаю до хода, осматриваю его — все в порядке: до него не так далеко, а сам он представляет собой глубокую канаву, в кото­рой будешь чувствовать себя, как за каменной стеной. Есть, правда, вода, но это не важно. Ведет эта канава прямо к землянке ротного, и я забегаю туда — справиться, как положение дел. Вижу, на лавке в землянке лежит мой Вознесенский, веселый и улыбающийся, почти до­вольный тем, что, вот, и его ранило.
Его веселое настроение я порчу сообщением о сестре…

Возвращаюсь обратно. Бегу от хода сообщения, а австрийские позиции передо мной, как на ладони.

«Наверное, заметят!» мелькает в голове, и я стараюсь выбирать незаметные места; бегу от дерева к дереву: устраиваю перебежку. Делаю саженные прыжки, но при этом стара­юсь следовать примеру вышеупомянутого солда­тика.

Вскоре приносят одну пару носилок, мы укладываем сестру, и носилки с двумя санитарами, в сопровождена еще двух солдат, трогаются. Идем рассыпным строем, чтобы было незаметнее. Слава Богу, вот и ход сообщения.

Вслед за нами выносят раненого солдата. Для Вознесенского носилок не хватило, и мы уже по пути встречаем идущих за ним санитаров.

1/2 версты тянутся долго, бесконечно долго. Сестре холодно, как ни стараемся мы укутать ее тем немногим, что имеется в нашем распоряжении: шинель, да ее брезентовый плащ, да полотно от палатки, которое дал мне сол­датик — единственное, что он мог дать.

Переполох, который производить в летуч­ке появление носилок… Перевязка. Верховой летит в лазарет с извещением о случившем­ся. Ночью на автомобиле приезжают Н. В. Некрасов и старший врач. Накладывают гипсо­вый корсет и немедленно эвакуируют сестру в лазарет, а оттуда утром, в автомобиле, за 110 в. в Варшаву. Меня вместе с дру­гой сестрой посылают сопровождать ее и уст­роить в лазарете. На другой день сестра уезжает, и я остаюсь один. Выясняется безнадеж­ность ее положения… Трудно поддерживать надежду в обреченном на смерть человеке, развлекать его, строить планы будущей, совместной работы. Трудно, когда совершенно один и воз­ле нет поддержки. И в особенности трудно, когда мучат угрызения совести за то, что уступил просьбам и доводам ее и других и взял ее с собой в окопы; за то, что стал так, а не иначе, благодаря чему пуля избрала именно такое несчастное направление (у нее перебит позвоночник, и совершенно отнялась вся ниж­няя часть тела) в то время, как могла по­пасть и иначе. Знаешь, что все это находилось вне твоей воли и власти, а все-таки… За то, наконец, мучит совесть, что ты так счаст­ливо отделался, а она попала так несчастливо…

Вчера приехала ее двоюродная сестра. Те­перь, вдвоем, легче будет скрашивать последние минуты жизни… А то раньше бывали мину­ты, когда чувствовал, что слабеет дух и опускаются руки. История эта может продол­жаться очень долго. Теперь, глядя на нее, ни за что не хочется верить, что она умрет: такой у не сравнительно хороший вид и розовые ще­ки, — почти такие же, какие были и раньше. Но на­дежды на жизнь, говорят врачи, очень мало, а надеяться на восстановление движения и всего прочего и совсем невозможно. А в последнем случае лучше, пожалуй, смерть.